Именно краеугольный, и именно всей русской культуры. И не просто потому, что литература является частью культуры, а потому, что общая значимость древнерусского памятника выходит далеко за рамки литературных ценностей. “Слово о полку Игореве” - талантливое произведение как по силе выразительности, так и по глубине содержания, и оно по праву изучается школьной программой. Но содержательная его сторона, круг вовлечённых в его орбиту понятий настолько широк, а подчас и завуалирован языковыми проблемами да и самой глубиной прошедших веков, что ожидать от ещё только формирующегося сознания школьника основательных суждений по этому поводу вряд ли уместно. Здесь нельзя не учитывать и то обстоятельство, что сами материалы “Слова...” до сих пор нельзя считать однозначно раскрытыми; многие места оригинального текста (в отличие от литературных его переводов, которыми, как правило, ограничиваются школьники) вызывают разночтения у специалистов, различные их толкования; сам исторический материал по разному трактуется историками.
Открытие памятника имеет для нас чрезвычайное значение, так как даёт исследователям очень ёмкий, и весьма многогранный материал для изучения. Информационный потенциал, вольно или невольно заложенный в нём автором, можно разграничить на несколько основных пластов.
1. Язык
Во-первых, это сам язык, которым написано “Слово...”. Учёным-языковедам текст памятника даёт обширнейший материал для изучения эволюции языка, для анализа употребления древних форм знакомых нам слов, причём, материал этот представляется сразу в довольно большом объёме. Но даже малоискушённому в древнем языке читателю подобный, “языковый” взгляд даёт наглядное представление о динамике развития языка на протяжении столетий, даёт почувствовать, что язык - это живое, вечно меняющееся образование, текущее во времени как река, вбирающая в себя воды новых притоков и теряющая их в застоявшихся руслах стариц. Чтение подлинного древнерусского текста даёт почувствовать, каким языком говорили наши предки, помогает воссоздать как бы само дыхание древней эпохи. Именно поэтому в любой работе о “Слове...” всегда более уместны примеры и цитаты из подлинного текста или, по крайней мере, из его построчного перевода. В переводах, с одной стороны, утрачивается то самое “дыхание” времени, а, с другой стороны, даже в построчнике могут быть потери и самого фактического материала - всё ведь в конечном счёте зависит от позиции переводчика, и очень важно поэтому любому интересующемуся “Словом...” читателю, даже школьнику, не ограничиваться его переводами.
Кроме того, от читателя иногда требуется определённая смелость сознания, чтобы позволить себе не соглашаться с традиционно публикуемыми отдельными толкованиями текста, например, с комментариями слов “бусови врани”, предлагаемыми таким авторитетом, как Д.С. Лихачёв, трактующим слово "бусови" просто как "серые", причём совершенно ничем не аргументируя это предположение. Заметьте, что понятие "серый" именно этим словом и обозначается в других местах текста: “сЪрымъ вълкомъ”. Можно много фантазировать по поводу оттенков серого - дымчатые, седые, пепельные, - но ведь есть же в самом тексте “Слова...” ещё и “время бусово” и, похоже, что оба прилагательные одного корня и восходят к имени легендарного антского вождя Буса, и странным выглядит то, что “время бусово” авторы комментариев ещё соотносят с этим именем, а “бусови врани” уже не хотят понять, как яркое образное выражение, как воронов времён Буса, то есть очень древних, помнящих еще этого героя славян, ведающих их прежнюю славу, ведь известно, что вороны - птицы-долгожители, живущие по 300 лет. А, возможно, они являются аллегорией трагических обстоятельств гибели князя - ведь он был убит пришлыми племенами, тогда “бусови врани” можно понимать как птиц, помнящих о нелучших, трагических для Руси временах, как птиц, накликающих эти прежние беды. Так или иначе, образное выражение здесь лишь к месту намекает на уходящий в древность трагизм истории. И к тому же спросите любого орнитолога, видел ли он где серых воронов. То, что “врани” - это во'роны, а не воро'ны совершенно очевидно из того, что первые - персонажи традиционно эпические, олицетворяющие древность, а последние интереса у литературы практически не вызывали.
Или взять, например, фразу “...бЪша дебрь Кисаню...”, переводимую традиционно как “был (стоял) лес Кисаня”. Внимательное чтение подлинного текста, ощущение его звуко-ритмичного строя, позволяет усомниться в подобном переводе. Не специалисту в области древнего языка трудно оспаривать форму “бЪша”, как одну из древних форм глагола “был”, но, возможно, здесь имеет место совпадение некоторых форм разнокоренных глаголов или просто описка переписчика, потому что вся логика говорит против традиционного перевода. Здесь смысл загадочного или искажённого слова “бЪша” можно пытаться уловить только в полном прочтении всей фразы: “Всю нощь съ вечера бусови врани възграяху у ПлЪсньска на болони бЪша дебрь Кисаню и несошася къ синему морю”. Если “бЪша” здесь переводить как “был”, то вы сразу получаете ряд проблем. Во-первых, вся фраза рвётся тогда на три короткие несвязанные общим смыслом предложения, из которых два становятся вообще неестественными:
1 - Всю ночь с вечера бусовы вороны взграяли [у ПлЪсньска, на болони].
2 - [У ПлЪсньска, на болони,] был лес Кисаню.
3 - Й неслись к синему морю.
Слова “у ПлЪсньска, на болони” взяты в скобки, чтобы показать возникаюшую в этом случае спорность отнесения их либо к первой, либо ко второй части. Причём обратите внимание, к какой части вы бы их не относили, другая становится нелогично усечённой. Во-вторых, обратите внимание на неестественность буквально повисшей в воздухе третьей части: “и неслись к синему морю” - по смыслу её нельзя отнести ни к предыдущему “лесу”, ни к последующему “И ркоша бояре князю...”. И, наконец, нельзя не считаться с тем, что название леса стоит всё-таки в винительном падеже, и обороты типа “был лес Кисаню” выглядят довольно коряво. Валить же всё на описки здесь нет оснований, так как это не снимает предыдущих противоречий. В итоге мы имеем цепочку из рваных, не связанных смысловой последовательностью кусков: Всю ночь бусовы вороны взграяли. [У ПлЪсньска, на болони,] был лес Кисаню. И неслись к синему морю.
Причём тут лес и кто куда нёсся - совершенно неясно. Более того, в таком изложении теряется не только смысл повествования, но и сам поэтический рисунок изложения, как бы распевно льющийся у автора.
В то же время проблема целиком решается, если не зацикливаться на переводе “бЪша” “был”. Совершенно очевидно, что “несошася” относится к “враням” из первой части, а вторая часть (“бЪша дебрь Кисаню”) не будет рвать всю длинную фразу, будучи деепричастным оборотом. Интуиция подсказывает, что “бЪша” может быть переведено в этом месте деепричастием, близким по смыслу к слову “будя” (будоража, беша' - т.е. приводя в бешенство), тогда все части прежде разорванной фразы выстраиваются в логичный и стройный ряд: всю ночь с вечера бусовы вороны взграяли у ПлЪсньска, на болони, будя лес Кисаню и несясь к синему морю. Более того, вся эта длинная фраза, прочитываемая на одном дыхании, приобретает характерное для “Слова...” ритмично-поэтическое звучание.
Конечно, языковый барьер, созданный веками, затрудняет чтение памятника, но всё же не стоит избегать чтения древнего текста - пытливому уму он даёт много интересного.
2. История
Следующий информационный пласт, заключающийся в “Слове...”, это сведения об истории и о верованиях славян в дохристианский период. Сами по себе они очень скупы, но если отвлечься на время от литературно-художественного аспекта, эти сведения, несмотря на свою краткость, составляют самую ценную и самую сенсационную часть “Слова...”. Чтобы понять это, нужно вспомнить, что до открытия “Слова...” тема дохристианской культуры славян была историками не просто не изучена, она была для них вообще белым пятном. И хотя устная традиция - этот невероятный феномен - продолжала хранить элементы дохристианской культуры на протяжении многих веков, тема эта историков вообще не интересовала и всерьёз ими не воспринималась. Об этом свидетельствует тот факт, что до открытия “Слова...”работ по этой теме практически не было. Среди отечественных сочинений могут быть упомянуты только “Древняя российская история” М.В. Ломоносова (1766), “Описание древнеславянского языческого баснословия (?! - АС), собранного из разных писателей” М.И. Попова (1768) в котором, по выражению А.С Кайсарова, “однакож... находилось много пустого”1 и “Абевега русских суеверий” М.Д. Чулкова (1786). Даже названия двух последних говорят об отношении к предмету - “баснословия” и “суеверия”. Среди иностранных работ можно было встретить такие, как “Религия московитов” неизвестного автора, (Франкфурт, Лейпциг, 1717), где изображения кошек, петухов и собак выдавались за древних русских богов2.
Факты говорят за то, что именно открытие “Слова...”, “неожиданно” упоминающего имена славянских богов, сказителей и героев дохристианских времён, “открыли глаза” некоторым историкам на древнюю культуру славян, побудили их к исследованию этой темы. Если обратить внимание на даты, мы увидим, что почти сразу после публикации “Слова...” (1800) появляются одновременно две первые сравнительно серьёзные работы по этой теме: “Славянская и российская мифология” А.С. Кайсарова (1804, перв. изд. на нем. яз.) и “Древняя религия славян” Г.А. Глинки (1804). Срок в 4 года как раз необходим и достаточен, для того чтобы успеть “заразиться” темой, провести собственный сбор и анализ материала, написать работу и подготовить её к печати. Да, именно открытые в “Слове...” имена древних славянских богов возбудили интерес к этой теме. Сам Кайсаров в первых же строках своего труда ссылается на “Слово...”, как едва ли не единственный письменный источник подобных сведений: “сочинений о идолопоклонстве, писанных или современниками, или жившими скоро после них писателями, находится у них весьма мало. Но они имели стихотворцев... Это доказала нам недавно в России найденная песнь из двенадцатого века”3. Далее Кайсаров говорит о наличии у славян высокой художественной культуры, сожалея о несохранившихся произведениях Бояна: “но где его сочинения? Где сочинения, может быть, других ещё многих писателей? И они равно поглощены всепожирающим временем...”4.
Конечно, песни и сказания были, но, возможно, их просто не успела закрепить письменная традиция. Поэтому тем более ценен для нас текст “Слова...”, как едва ли не единственного письменного авторитета, приоткрывающего завесу неизвестности над древнейшей историей славян, воспринимаемой до того как мрак и хаос. Кто знает, может быть именно это обстоятельство побудило сразу же ополчиться против “Слова...” первых критиков, в чьём сознании всё культурное связывалось лишь с христианским началом; не это ли побудило их сразу же бросить “Слову...” обвинение в подделке?
Так сложилось, что письменный источник почитался историками за незыблемый авторитет. И в том неоценимая заслуга “Слова...”, что своим авторитетом оно выявило сложившийся перекос в оценках исторического и культурного наследия славян языческого и христианского периодов. Тенденция противопоставлять “свет” христианства “мраку” язычества прочно сохраняется и в наше время. Интересно заметить, что и сам Кайсаров упоминает дохристианский период истории славян как “времена мрачнейшей древности”5. Письменный авторитет “Слова...” сработал по народной мудрости: “что написано пером - не вырубишь топором”. Все увидели вдруг, что к истории своих предков-славян автор “Слова...” относится с большим уважением (“были вечи Трояни”, “убуди жирня времена”) и с не меньшим уважением относится он к именам прежних богов. Судите сами, если бы вы вчера, насмехались над идолами богов, то сегодня вряд ли бы стали называть свой народ “Даждь-Божьими внуками”. Здесь же сплошь рассыпаны по тексту явно почтительные обороты: “Боян, Велесов внуче”, “великому Хръсови”, “в силах Даждь-Божа внука”. Уважительный контекст, которым окружены в “Слове...” имена древних славянских богов, сказителей и героев, никак не представишь уже “баснословием” и “суевериями”.
В историческом аспекте краеугольный характер “Слова...” заключается в том, что оно коснулось не только современных ему событий. Своими глубинными гранями оно отразило гораздо более древнюю культуру, историю, верования древних славян. “Слово...” оказалось для нас едва ли не единственным литературным памятником той далёкой эпохи, которая находилась на стыке двух культур - языческой (точнее, ведической) и христианской, в которой происходило их преломление и взаимопроникновение, и “Слово...” отразило отголоски этого длительного процесса. Несомненно, что языческая культура, имея очень древние традиции в народе, частично видоизменяясь, образовывала вместе с вытесняющим её христианством своеобразный сплав нового и старого.
Крайне важно здесь отметить, что упоминание в “Слове...” любого элемента языческой культуры само по себе уже феноменально с позиции современного взгляда на процесс развития и смены верований. Заметьте, что если “Слово...” создано вскоре после описываемых событий, то есть во второй половине 80-х годов XII века, когда на Руси практически уже 200 лет существует официально утверждённое христианство, то встречающиеся в нём упоминания элементов язычества (да ещё в довольно почтительном контексте) выглядят, мягко говоря, странными. Мог ли христианин уже не в первом поколении, почтительно поминать прежних богов, называть свой народ Даждь-Божьими внуками, восхвалять искусство Бояна, именуемого им Велесов внуче, а под конец, не менее воодушевлённо поминать церковь Богородицы Пирогощей и славить князя с дружиной, поднявшихся, как он говорит, "за христьяны на поганыя плъки"? А погаными ведь христиане называли язычников. Сопоставляя всё это, можно даже подумать, что начинал “Слово...” приверженец язычества, а заканчивал уже христианин. Но это маловероятно потому, что христианин верно поспешил бы вымарать все чуждое его вере, а в тексте мы находим и то и другое. В традиционном представлении нам истории христианства подобного вообще не могло быть. И тем не менее, этого “не вырубишь топором”.
Традиционно христианство на протяжении многих веков вело непримиримую борьбу со всеми возможными проявлениями иноверия. Именно нетерпимость к другим верам стала характерной чертой христианства. А тут мы видим 200 лет господства христианства и вдруг такое соседство понятий. С одной стороны, мы видим в летописях осквернение и низвержение языческих идолов, а с другой стороны, автор “Слова...” и через 200 лет после этого поминал имена языческих богов не без гордости и уважения. Из этого следует, что принятие христианства на Руси не было одномоментным актом, а представляло собой длительный, многовековой процесс, при котором в сознании человека происходил постепенный синтез и видоизменение элементов и той и другой веры. И, надо полагать, автор “Слова...” в своём обоюдоучтивом отношении к обеим верам был не одинок среди современников, к которым обращал своё произведение, иначе он просто рисковал быть непонятым если не сказать больше. Из этого можно заключить, что языческая культура славян в целом носила веротерпимый, всепримиряющий характер. Автор “Слова...”, свободно соединяющий Велеса и Богородицу, по духу, скорее, язычник, с его широким мировоззрением и богатыми культурными традициями. И хотя он и употребляет такую чисто христианскую презрительную форму как “поганые”, но применяет её пока исключительно в отношении чужих иноверцев - половцев и других: “поганыя плъкы половецкыя”, “тулы поганыхъ тлъковинъ”, “наводити поганыя на землю Рускую”.
3. Литература
И, наконец, ещё один информационный пласт, пожалуй, наиболее других поражающий читателя - это литературно-художественная его основа.
Текст “Слова...” насыщен яркими, образными выражениями. Оно буквально наводнено образной и военной, и феодальной, и охотничей лексикой, много в нём и традиционных народных, и, возможно, самобытных поэтических образов. В своей статье, посвящённой исследованию Слова о полку Игореве, Д.С. Лихачёв говорит, что поэтическая выразительность его “связана с поэтической выразительностью русского языка в целом”6 и что “образная устная русская речь XII века во многом определила собой поэтическую систему “Слова о полку Игореве”7. Но не столько устная речь, сколько мощь и ширь потока устной поэзии напитала это произведение.
“Слово о полку Игореве” уникально ещё и тем, что это произведение, возникнув на стыке двух литературных традиций, слило в себе и то и другое. Это произведение как бы двунаправленное, оно тяготеет одновременно и к книжной литературе, и к устной поэзии. Оно как дерево, формирующее в своей молодой кроне богатство книжных оборотов и структуру построения, и уходящее корнями глубоко в устную поэзию, питающую его своими богатейшими традициями и опытом искусных мастеров, подобных Бояну. Недаром на искусство песнопевца намекал в первых же строках сам автор “Слова...”, отдавая ему заслуженную дань уважения. Можно, конечно, спорить, относить ли искусство древне-русских песнопевцев и сказителей к литературе в традиционно понимаемом, письменном, варианте или нет. С одной стороны, мы не имеем записанных образцов их мастерства, но с другой стороны, можно утверждать, что мастера слова древней Руси, подобные Бояну, занимались своим делом вполне профессионально, они выступают не просто как исполнители, а именно как творцы своего труда (автор “Слова...” так и говорит: “Боян ... аще кому хотяше пЪснь творити...”). Именно профессионализм их труда высоко поднял их в глазах своих современников и сделал их общеизвестными. Это следует из самих строк “Слова...”, касающихся Бояна - автор не комментирует широко его личность, явно расчитывая на понимание со стороны практически любого читателя, ему одного имени уже достаточно. Можно также утверждать, что мастера, подобные Бояну, сумели наработать богатый художественный пласт, со своими приёмами, канонами, излюбленными образами, опираясь на который только и могло возникнуть такое высокохудожественное произведение как “Слово о полку Игореве”.
Учитывая сказанное, можно по праву отнести устное творчество древнерусских сказителей к литературе в полном смысле слова, выделяя это творчество из фольклора - этого массового, полупрофессионального устного народного творчества. Творчество сказителей-песнопевцев - это литература, которую, возможно, никто и никогда не записывал, это литература, выражаясь современным языком, на другом носителе, обходящемся без письменной кодировки речи. Носителем этой литературы был сам человек, его собственная память. Устная традиция потому и называется традицией, что умела хранить слова мастеров, передавая их из уст в уста на протяжении многих поколений практически не изменяя их.
Письменность вместе с различными носителями (за исключением магнитной записи) только делает литературу письменной, - это всё категории, относящиеся к форме. Содержаниеже её создаётся индивидуальным профессиональным творчеством. Конечно, письменность обеспечила литературе большую свободу распространения, но я бы не рискнул утверждать, что письменность породила литературу и не стал бы называть творчество Бояна и ему подобных мастеров “дописьменной” литературой, ведь утверждали же сами первые христианские проповедники и “изобретатели” письменности о наличии у славян уже своей письменности. Но, даже несмотря на наличие у славян древней письменности (до Кирилла и Мефодия), устная литература Бояна и ему подобных продолжала оставаться устной, существуя наряду с письменностью, в силу прочной традициии.
Мы не будем гадать, почему древняя литература славян продолжала оставаться устной: материал ли был дефицитен, труд писца ли чрезмерно трудоёмок, или сгубил всё фанатизм христианских инквизиторов, или же предки сознательно не стремились к этому, не желая отрывать живое слово от автора, дабы не лишать его интонационной составляющей, одухотворяющей немую запись. Важно то, что литература была, и была она конкретно-авторской и профессионально-творческой, ведь не скажешь же “растЪкашется мыслию по древу” о простом исполнителе фольклорных штампов.
Только игнорируя изложенные доводы, можно утверждать, подобно Д.С. Лихачёву, что “литература возникла внезапно”8 (!) и что “с появлением на Руси христианства и церкви, потребовавших письменности и церковной литературы,” произошел “скачок в царство литературы”9. И если сам он говорит дальше, что “скачок к литературе был подготовлен всем предшествующим культурным развитием русского народа”10, то, позвольте спросить: где же тут тогда “скачок”? Сам термин-то какой-то ненаучный. Здесь уместнее было бы говорить о естественном переходе в царство литературы или, по крайней мере, о скачке в царство письменности.
Поэтому не было никакого скачка в литературу, был бурный рост сугубо христианской литературы с кругом её новых понятий и образов, пытавшейся противопоставить себя всей существовавшей до того славянской культуре и не удивительно, что письменная литература, изначально до мозга костей христианская, продолжала развиваться как бы не замечая богатейшего устного пласта, смещавшегося всё более в сферу фольклора и питавшегося во многом прежними, по сути языческими образами. Это создало позднее феноменальную ситуацию, когда фольклористы XIX века начали вдруг открывать устное наследие народа, доселе оказавшееся неизвестным письменной традиции. И похоже, что “Слово о полку Игореве”, единственый литературный памятник возникший между этими двумя литературными тенденциями. Похоже, что автор его чувствовал не только политические раздоры князей, но и разрыв, происходивший в культуре, и пытался своим “Словом...” примирить все круги раздора.
4. Мироощущение
Трудно говорить о художественной силе “Слова...” и ёмкости содержащихся в нём понятий, не обращаясь к конкретным примерам. В своей работе, Д.С. Лихачёв приводит подробный разбор символики феодальной власти и военных действий. Поэтому, чтобы не повторяться, попробуем рассмотреть другие образы и дать на них свою точку зрения.
“СТАРЫМИ СЛОВЕСЫ”.
Первое же, на что хочется обратить внимание, это выражение “старыми словесы” - такое простое и, на первый взгляд, такое понятное, что кажется тут и разбирать нечего. Но при внимательном рассмотрении смысл его куда более ёмок и символичен. Традиционно критика истолковывает выражение “старыми словесы” как поэтическую манеру, свойственную Бояну. Но это крайне узкая трактовка. Далее критика отмечает, что автор “Слова...”, будто бы не приемлет эту манеру. Да ничего подобного! Из текста следует, что автор “Слова...” как раз очень уважительно относится к его искусству, называя его то “Велесовь внуче”, то “соловию стараго времени”, то “вЪщий”, и именно о его творческой манере как нельзя более красноречиво говорят выражения “летая умомъ под облакы”, “скача... по мысленну древу” или сравнение его пальцев, перебирающих струны гуслей, с проворными соколами, налетающими на лебедей. Можно быть увереным, что автор “Слова...” как раз во многом пытается перенять слог Бояна - сравнения вещих его перстов с соколами, молодых князей со светилами, стоянки половцев с выводком гепардов, наделение элементов природы человеческими чувствами - это всё оттуда, из поэтической манеры Бояна. Более того, в традиционных комментариях отмечается, что сама композиция “Слова...” отражает традиционную поэтическую манеру.
Единственное, что у автора “Слова...” не соответствует “замышлению Бояна”, это желание писать “по былинам сего времени”. И это самое главное. Отсюда легко догадаться, что особенностью поэтической манеры Бояна было частое обращение к славному прошлому русичей, воспевание их былой ратной славы, умелое обращение к этой славе и связывание с ней любых новых побед. Именно эту особенность отмечал автор “Слова...”, мысленно обращаясь к Бояну со словами: “А бы ты сиа плъкы ущекоталъ, ... свивая славы оба полы сего времени” (Вот бы ты походы те воспел, ... славу предков продолжая славой нынешних побед...), ведь “оба полы сего времени” - это два края времени: прошлое и настоящее.
Стремление к перенятию ратной славы отцов и дедов было характерной чертой того времени. Молодые князья старались к древней славе предков присоединить свою собственную. Можно сказать, что слава как бы культивировалась в княжеской среде древней Руси, вокруг этого понятия формировался дух борьбы и соперничества, что красочно иллюстрирует обильный ряд славянских имен с общим корнем: Ярослав, Вячеслав, Владислав, Воротислав, Вышеслав, Изяслав, Переяслав, Болеслав, Борислав, Мезислав. Но мировосприятие человека того времени никогда не делило славу ратную и славу, возносимую богам, наоборот, в сознании тех людей прославление в ратных делах и радение перед богами сливалось в единой причинно-следственной связи. Победы воспринимались как покровительство богов, а поражения всецело связывались с потерей этого покровительства. Это характерно для языческого мышления не только славян, но и других народов. Подтверждение этому можно найти в тексте Велесовой книги: “И если мы были тогда повержены - Перун приходил к нам. И он вёл нас, и тогда сколько бы ни было праха на земле - столько было воинов Сварожьих. Это была помощь от рати, идущей от облаков к земле. И это дед наш Дажьбог был впереди их. И как было тогда не победить отцам нашим!”11, “И летела в небе Перуница, и несла рог славы, и мы его выпили до дна. И витязей у нас стало в десять раз больше, чем у врагов наших”12, “И тут Индра пришёл к нам, чтобы мы сохранили свою силу в бою и стали твёрдыми, чтобы витязи наши одолели, ибо сила наша божеская...”13 - подобных примеров сплетения воедино ратной и божеской славы в сознании древних славян огромное множество, более того, они составляют саму канву повествования.
Практически в сознании древних славян любое жизненное явление так или иначе связывалось с проявлением воли богов, поэтому прославление их становилось важнейшим элементом культуры славян. Они и называть-то себя славянами стали за “старание” перед богами. Поэтому для песнопевцев древней Руси обращение к былой, “дедней”, славе, восхваление её означало одновременно и восхваление традиционных богов славян. В контексте сплочения этих понятий образное выражение “старые словесы” - уже не просто словосочетание, обозначавшее “устаревшие слова” или “старую поэтическую манеру”, это ёмкое выражение из разряда моральной символики, обозначавшее одновременно и обращение к культуре предков и обращение предков к молодым беречь эту культуру.
Не берусь утверждать, но, возможно, выражение это родилось в период появления на славянских землях, в том числе и на Руси, первых христианских проповедников, нёсших людям новое слово о боге, так и называемое теперь “новый завет”. Эти проповедники говорили как бы новыми словами и, возможно, именно в противовес этому сформировалось противоположное понятие "старые словесы", иначе старый (славянский) завет, обозначавшее совокупно завет предков, их веру и славу, их культурную традицию. В этом контексте исторических коллизий выражение “следовать старым словам” или “писать старыми словами” - это сохранять верность заповедям отцов, продолжать их ратное дело, развивать их культурную традицию. Именно в таком осмыслении выражение “старыми словесы” звучит в тексте Велесовой книги: “Об этом говорили мы всегда, и было слово наше правдиво, и так мы обретали Правду. И это говорили мы старыми словами, которые истекли от отцов наших, бывших сильными. И так мы должны следовать по проложенной ими бразде и тем угодить им”14.
А. Г. Соловьёв
1999 г.,
доработка 2001 г.
* * *
1 - Кайсаров А.С., Глинка Г.А., Рыбаков Б.А. Мифы древних славян. Велесова книга.
Саратов, 1993, с. 36, 37.
2 - Указание изданий даётся по кн.: Мифы древних славян. Саратов,1993 (см. п.1),
с.36, 72, 316-318.
3-5 - Там же, с. 23.
6 - Лихачев Д.С. Слово о полку Игореве. в кн.: Лихачев Д.С. Великое наследие. М.,
Современник, 1979, с. 208.
7 - Там же, с. 207.
8-10 - Лихачев Д.С. Первые семьсот лет русской литературы. в кн.: Лихачев Д.С. Великое
наследие. М., Современник, 1979, с. 8.
11 - Велесова книга. Перевод и комментарии А.И. Асова. М., Менеджер, 1995, с. 65-67.
12 - Там же, с. 93.
13 - Там же, с. 95.
14 - Там же, с. 171.
